Неточные совпадения
Он
не верил ни
в чох, ни
в смерть, но был очень озабочен вопросом улучшения быта духовенства и сокращения приходов, причем особенно хлопотал, чтобы церковь осталась
в его селе.
В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа
не верил совершенно.
Он
верил в это и потому бодро и даже весело всегда смотрел
в глаза
смерти и твердо переносил страдания, которые ведут к ней, но
не любил и
не умел говорить об этом.
Тех, кто
верит в бесконечную духовную жизнь и
в ценности, превышающие все земные блага, ужасы войны, физическая
смерть не так страшат.
Потому-то мне и надо было тогда ваше согласие, чтобы вы меня ничем
не могли припереть-с, потому что где же у вас к тому доказательство, я же вас всегда мог припереть-с, обнаружив, какую вы жажду имели к
смерти родителя, и вот вам слово —
в публике все бы тому
поверили и вам было бы стыдно на всю вашу жизнь.
Отец Огарева умер
в 1838; незадолго до его
смерти он женился. Весть о его женитьбе испугала меня — все это случилось как-то скоро и неожиданно. Слухи об его жене, доходившие до меня,
не совсем были
в ее пользу; он писал с восторгом и был счастлив, — ему я больше
верил, но все же боялся.
Если люди умирали, то потому только, что
не верили в победу Христа над
смертью.
Основная идея бессмертников была та, что они никогда
не умрут, и что люди умирают только потому, что
верят в смерть или, вернее, имеют суеверие
смерти.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо
верю этому, настанет время, когда никого
не будут жечь, никому
не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и
не будет ему казни, но жизнь останется ему
в казнь, как теперь
смерть; когда
не будет бессмысленных форм и обрядов,
не будет договоров и условий на чувства,
не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать
не воле, а одной любви; когда
не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я
не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и
не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а
не жертв…
Наибольший интерес представляла мистическая секта бессмертников, которые утверждали, что верующий во Христа никогда
не умрет и что люди умирают только потому, что
верят в смерть и
не верят в победу Христа над
смертью.
Не верю я этому; и гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии
в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и прочее, точно так же, как ежедневно надобится
в жертву жизнь множества существ, без
смерти которых остальной мир
не может стоять (хотя надо заметить, что это
не очень великодушная мысль сама по себе).
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да
в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до
смерти не убил!
Верите ли, князь, вот ей-богу!
Не убеги я тогда, как раз бы убил.
Кто
не верит в силу правды,
в ком нет смелости до
смерти стоять за нее, кто
не верит в себя и боится страданий — отходи от нас
в сторону!
— Полноте притворяться. Разве я
не знаю, что вы ни
в чох, ни
в смерть не верите?
Все эти слухи и вести проникают
в училище. Юнкера сами
не знают, чему
верить и чему
не верить. Как-то нелепо странна, как-то уродливо неправдоподобна мысль, что государю, вершинной, единственной точке той великой пирамиды, которая зовется Россией, может угрожать опасность и даже самая
смерть от случайного крушения поезда. Значит, выходит, что и все существование такой необъятно большой, такой неизмеримо могучей России может зависеть от одного развинтившегося дорожного болта.
— Как это странно, Анночка: боялся —
не боялся. Понятное дело — боялся. Ты
не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что
не боялся и что свист пуль для него самая сладкая музыка. Это или псих, или хвастун. Все одинаково боятся. Только один весь от страха раскисает, а другой себя держит
в руках. И видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а уменье держать себя от практики все возрастает: отсюда и герои и храбрецы. Так-то. Но испугался я один раз чуть
не до
смерти.
Это инстинктивное стремление бывает так сильно, что
не видавши трудно
поверить: несмотря на ужасную быстрину, с которою летит спертая полая вода, вырываясь
в вешняках или спусках из переполненных прудов, рыба доходит до самого последнего, крутого падения воды и,
не имея уже никакой возможности плыть против летящего отвесного вниз каскада — прыгает снизу вверх; беспрестанно сбиваемые силою воды, падая назад и нередко убиваясь до
смерти о деревянный помост или камни, новые станицы рыб беспрестанно повторяют свои попытки, и многие успевают
в них, то есть попадают
в пруд.
— Я знаю, что это нелегко, Ирина, я то же самое говорю тебе
в моем письме… Я понимаю твое положение. Но если ты
веришь в значение твоей любви для меня, если слова мои тебя убедили, ты должна также понять, что я чувствую теперь при виде твоих слез. Я пришел сюда как подсудимый и жду: что мне объявят?
Смерть или жизнь? Твой ответ все решит. Только
не гляди на меня такими глазами… Они напоминают мне прежние, московские глаза.
Параша. Слышал ты, слышал? Даром я, что ль, перед тобой сердце-то из груди вынимала? Больно ведь мне это, больно!
Не болтаю я пустяков! Какой ты человек? Дрянной ты, что ли? Что слово, что дело — у меня все одно. Ты меня водишь, ты меня водишь, — а мне
смерть видимая. Мука нестерпимая, часу мне терпеть больше нельзя, а ты мне: «Когда бог даст; да
в Москву съездить, да долги получить»! Или ты мне
не веришь, или ты дрянь такая на свет родился, что глядеть-то на тебя
не стоит,
не токмо что любить.
— Вольтер-с перед смертию покаялся […перед
смертью покаялся. — Желая получить право на захоронение своего праха, Вольтер за несколько месяцев до своей
смерти, 29 февраля 1778 года, написал: «Я умираю,
веря в бога, любя моих друзей,
не питая ненависти к врагам и ненавидя суеверие».], а эта бабенка
не хотела сделать того! — присовокупил Елпидифор Мартыныч, знаменательно поднимая перед глазами Миклакова свой указательный палец.
Этот большой, медно-рыжий человек, конечно, усмехался, он усмехался всегда, о чём бы ни говорилось; он даже о болезнях и
смертях рассказывал с той же усмешечкой, с которой говорил о неудачной игре
в преферанс; Артамонов старший смотрел на него, как на иноземца, который улыбается от конфуза, оттого, что
не способен понять чужих ему людей; Артамонов
не любил его,
не верил ему и лечился у городского врача, молчаливого немца Крона.
Павел Григ<орич> (про себя). Однако для чего мне
не ехать? что за беда? пред
смертью помириться ничего; смеяться никто над этим
не станет… а всё бы лучше! да, так и быть, отправлюсь. Она, верно, без памяти и меня
не узнает… скажу ей, что прощаю, и делу конец! (Громко) Владимир! послушай… погоди! (Владимир недоверчиво приближается.) Я пойду с тобою… я решился! Нас никто
не увидит? но я
верю! пойдем… только смотри,
в другой раз думай об том, что говоришь…
Кстати! Ельцова, перед свадьбой своей дочери, рассказала ей всю свою жизнь,
смерть своей матери и т. д., вероятно, с поучительною целью. На Веру особенно подействовало то, что она услыхала о деде, об этом таинственном Ладанове.
Не от этого ли она
верит в привидения? Странно! сама она такая чистая и светлая, а боится всего мрачного, подземного и
верит в него…
Бутыга, строивший прежде всего прочно и основательно и видевший
в этом главное, придавал какое-то особенное значение человеческому долголетию,
не думал о
смерти и, вероятно, плохо
верил в ее возможность; я же, когда строил свои железные и каменные мосты, которые будут существовать тысячи, лет, никак
не мог удержаться от мыслей: «Это
не долговечно…
Бабка
верила, но как-то тускло; все перемешалось
в ее памяти, и едва она начинала думать о грехах, о
смерти, о спасении души, как нужда и заботы перехватывали ее мысль, и она тотчас же забывала, о чем думала. Молитв она
не помнила и обыкновенно по вечерам, когда спать, становилась перед образами и шептала...
Глупец, кто
верит женским обещаньям,
А пуще женской скромности — да, да!
Не всё ль равно на нитку привязать
Медведя и надеяться, что он
Не перервет ее, чтобы уйти;
Невольно проболтается язык твой…
Нет, я теперь
в таком уж положеньи,
Что предо мною
смерть или победа
На волосе висят… а так как верно
Я изберу победу, а
не смерть,
То все твои мольбы напрасны,
Эмилия…
Женя думала, что я, как художник, знаю очень многое и могу верно угадывать то, чего
не знаю. Ей хотелось, чтобы я ввел ее
в область вечного и прекрасного,
в этот высший свет,
в котором, по ее мнению, я был своим человеком, и она говорила со мной о Боге, о вечной жизни, о чудесном. И я,
не допускавший, что я и мое воображение после
смерти погибнем навеки, отвечал: «Да, люди бессмертны», «Да, нас ожидает вечная жизнь». А она слушала,
верила и
не требовала доказательств.
Мало того, — врачи-психологи говорят, — и нельзя
не верить этому, — что всякий больной, самый отчаянный, до последней [решительной] минуты
не теряет надежды на возможность такого средства,
не перестает
в глубине души ждать его, хотя, по-видимому, уже совершенно покорился своей участи [и готовится к
смерти].
Свою родную реку они зовут «проклятою» или «гиблою щелью» и уверяют с полным убеждением, будто «начальники» (устанавливающие «добровольное соглашение»)
не верят в бога, отчего земля ни одного из них после
смерти не принимает
в свои недра.
Не верю! Невозможно! и с такою
Холодностью смеяться надо мною.
И
в чем виновна я — ни
в чем;
Что балы я люблю, вот вся беда
в одном.
Яд — это было бы ужасно.
Нет, поскорей рассей мой страх,
Зачем терзать меня напрасно?
Взгляни сюда, о,
смерть в твоих глазах.
До глубины я, конечно,
в такую
смерть не верила, ибо умирают от диабета, и от слепой кишки, и еще, раз,
в Тарусе, мужик — от молнии, и если гречневая каша — хоть бы одна гречинка! — вместо этого горла попадет
в то, и если наступить на гадюку… — от такого умирают, а
не…
Он
не верил в бога, и
не хотел жизни, и
не боялся
смерти.
Оправясь от болезни, Матренушка твердо решилась исполнить данный обет.
Верила, что этим только обетом избавилась она от страшных мук, от грозившей
смерти, от адских мучений, которые так щедро сулила ей мать Платонида. Чтение Книги о старчестве, патериков и Лимонаря окончательно утвердили ее
в решимости посвятить себя Богу и суровыми подвигами иночества умилосердить прогневанного ее грехопадением Господа… Ад и муки его
не выходили из ее памяти…
Кончается ли наша жизнь с телесной
смертью, это вопрос самой большой важности, и нельзя
не думать об этом. Смотря по тому,
верим ли мы или нет
в бессмертие, и поступки наши будут разумны или бессмысленны.
Кто видит смысл жизни
в духовном совершенствовании,
не может
верить в смерть —
в то, чтобы совершенствование обрывалось. То, что совершенствуется,
не может уничтожиться; оно только изменяется.
Сын живет
в отцовском доме всегда, а поденщик только на время. И потому сын будет жить
не так, как поденщик, будет заботиться об отцовском доме, а
не думать, как поденщик, только о том, чтобы получить свою плату. Если человек
верит, что жизнь его
не кончается со
смертью, то он будет жить, как сын
в доме отца. Если же жизнь только та, какая есть
в этом мире, то он будет жить как поденщик, стараясь воспользоваться всем, что можно
в этой жизни.
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как
смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов,
в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если
верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья,
в работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там
не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
«
В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа (сын Анны Карениной)
не верил совершенно.
У нас же как раз обратное.
В смерть мы
верим твердо, мы понимаем ее и вечно чувствуем. Жизни же
не понимаем,
не чувствуем и даже представить себе неспособны, как можно
в нее
верить. А что
верят в нее дети, мы объясняем тем, что они неразумны. И труднее всего нам понять, что слепота наша к жизни обусловлена
не разумом самим по себе, а тем, что силы жизни
в человеке хватает обычно лишь на первый-второй десяток лет; дальше же эта сила замирает.
Не верила ли она обещанию князя Голицына,
не решалась ли возвратиться к друзьям после окончательно скомпрометировавшей ее истории, после беременности, которая
не могла остаться
в тайне, опасалась ли, что они отвернутся от сидевшей
в крепости самозванки, близость ли
смерти, которую она уже чувствовала, удерживали ее воспользоваться предлагаемою свободой?..
— И пока есть
смерть, Церковь незыблема! Качайте ее все, подкапывайтесь, валите, взрывайте — вам ее
не повалить. А если бы это и случилось, то первыми под развалинами погибнете вы. Кто тогда защитит вас от
смерти? Кто тогда даст вам сладкую веру
в бессмертие,
в вечную жизнь,
в вечное блаженство?..
Поверьте, м-р Вандергуд, мир вовсе, вовсе
не хочет вашего рацио, это недоразумение!
Активный дух, непосредственно и изнутри переживающий свою неистребимость и вечность, может
не только
не бояться
смерти, но может желать ее и завидовать тем, которые
не верят в бессмертие и убеждены, что со
смертью все кончается.
«Нет
смерти», говорит людям голос истины. «Я есмь воскресение и жизнь; верующий
в Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий
в Меня
не умрет во век.
Веришь ли сему?»
«Нет
смерти», говорили все великие учители мира, и то же говорят, и жизнью своей свидетельствуют миллионы людей, понявших смысл жизни. И то же чувствует
в своей душе,
в минуту прояснения сознания, и каждый живой человек. Но люди,
не понимающие жизни,
не могут
не бояться
смерти. Они видят её и
верят в неё.
Я
не мог решить, правильно ли он действует, я ничего
не понимал
в закрутившемся вихре. Но его стальная воля покорила меня, как и всех, я слепо шел за ним. Спокойно и властно он мог всех нас послать на
смерть, — и мы бы пошли и
верили бы, что так нужно.
Страха перед
смертью Елена Дмитриевна совершенно
не испытывала, так как
не понимала самого главного: что такое
смерть?
В ее представлении
смерть имела только два образа: похорон, более или менее пышных, если военных, то с музыкой — и могилки, которая может быть с цветами или без цветов. Был еще тот свет, о котором рассказывают много пустяков, но если чаще молиться и
верить, то и на том свете будет хорошо. И чего же ей бояться, если мужу, полковнику, она никогда
не изменяла?
— Странно, Агей Алексеич! — говорил доктор, вздыхая и кутаясь
в мокрую шубу. — Я даже
не замечаю этой погоды. Меня гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Вот-вот, кажется мне, стрясется надо мной какое-то несчастие. А я
верю в предчувствия и… жду. Всё может случиться. Трупное заражение…
смерть любимого существа…
— Эй, послушай, — заговорил он. — Как у тебя глаза-то приросли к деньгам: так и впился
в них, что
не оттянешь ничем! Сколько
не пересчитывай, этим
не прибавишь! Да и на что тебе больше? Их и так столько у тебя, что до страшного суда
не проживешь, а тогда от
смерти не откупишься; черти же и
в долг
поверят, — по знакомству, — а
не то на них настрочишь челобитную…
Когда дворчане Мамоновы проведали, что он идет один на орлов (
не зная, однако ж, для какой цели), все,
в ноги ему, стали умолять
не пускаться
в такую неровную битву.
Не из любви это делали — боярин и для них был злодеем, — нет, а из страха за себя. Пускай бы шел хоть на верную
смерть, лишь бы их
не вел к ответу.
Поверят ли, чтобы он
не приказал им следовать за ним, когда предстояла такая видимая опасность. Моления служителей напрасны; боярин решился на бой.
— Потому-то я и ринулся всюду отыскивать тебя, чтобы заставить вспомнить о покинутой тобою.
Не утаю, я решился закатить тебе нож
в самое сердце и этим отомстить за ангела-сестру, но теперь я
в твоих руках, и пусть умру
смертью мученическою, но за меня и за нее,
верь брат Чурчило, накажет тебя Бог.